Наговорили с отцом друг другу по телефону всего, что только было можно. Чуть не сдала билет. Я очень-очень хочу домой, но... Я мозгами понимаю, что я ему чужая.
Собираю вещи. Дурацкая привычка - собираться за неделю. Упаковать сумки и сидеть, трястись оставшиеся дни. В понедельник я буду уже дома у отца. Приеду, когда там будет уже совсем тепло.
Весна. Даже у меня-осенней. Совсем-совсем скоро наступит мой любимый май, и я буду ходить в босоножках или балетках, а не в этих кошмарных сапогах. Нет, конечно сапоги не кошмарные, а очень даже симпатичные, но через толстую подошву я совсем не чувствую асфальт. И весь мир - у ног, и янтарное солнце в глаза. Я умею смотреть на солнце не щурясь. Я - вечномерзнущая, смогу наконец бродить везде, где вздумается, наконец забраться с фотоаппаратом в заброшенную церковь и усадьбу Ростопчина, есть морженое сколько душе угодно и сбежать за город.
Жили-были король с королевой, оба молодые и счастливые в браке. У них родилась дочь-принцесса, очаовательный ребенок, и что показательно, её мать не умерла родами. На день рождения принцессы король с королевой пригласили всех фей королевства, и про злую колдунью тоже не забыли, и за столом выделили старушке почетное место. Колдунья вдоволь поела-попила, а когда подошла её очередь благословлять принцессу, то умилилась настолько, что сделала ребеночку «козу», сказала «ути-пути!» и одарила не то ясным умом, не то повышенной сексуальной привлекательностью – в общем, чем-то приятным и полезным в хозяйстве. Когда принцессе исполнилось 16 лет, она победила на конкурсе лучших вышивальшиц королевства. И хотя дважды уколола себе палец, ей за это почти не снизили очков. И уж конечно, она не умерла. Еще через год к принцессе посватался принц, с которым она давно была знакома по переписке. Он оказался именно таким, каким она его представляла, даже еще лучше. Родители ничего не имели против, принц и принцесса поженились, сняли маленький замок с видом на рощу и поселились там на первое время. Посреди медового месяца к ним заявился дракон – настоящий, огнедышащий, но довольно мирный. Никого воровать не стал, ничего не спалил, передал принцу приветы от дальних знакомых и посылку с вареньем от бабушки, чмокнул принцессину ручку и улетел восвояси. Через некоторое время принц удачно устроился принцем в родном королевстве, забрал с собой молодую жену, попрощался с тестем и тещей и отбыл. Принцесса обещала писать почаще и наведываться по праздникам. Когда король убедился, что всё устроилось наилучшим образом, он взял из потайного ящика заветный ключик и спустился в самое глубокое подземелье замка. Нашел замшелую дверь, повернул ключик в замочной скважине, и вошел в открывшийся проход. Там на стене, закованный в тяжелые цепи, с кляпом во рту, висел долгие годы беспомощный Сказочник. -Ну что?- спросил король,- понял теперь, как надо сказки писать?
Давным-давно это было. С тех пор прошло лет пятьсот да ещё сто. Старые пряхи да люди бывалые эту историю длинными вечерами рассказывали, а что в ней быль, что небыль, теперь и не угадаешь. Начнём рассказ сначала, а если в нём и лишнее что — шутки и небылицы, забудьте их поскорее, коли вам с ними расстаться не жалко. В ту давнюю пору в одном селе жил вдвоём со старушкой матерью один парень по имени Бартоломей, но все его Бартеком звали. Мать Бартека с утра до вечера на поле спину гнула, а Бартек ей помогал. Только не лежала у него душа к работе. И вот однажды он матери и говорит: читать дальше— Нет от этой работы ни проку, ни радости. Пойду-ка я отсюда в дальние края, на людей погляжу, себя покажу, попытаю удачи. Кто знает, может, и повезёт мне. Глядишь, денежки в кошельке заведутся и заживём мы с вами на славу. — Да куда же ты пойдёшь, сыночек? — встревожилась мать. — Мир велик, что-нибудь да придумаю. Пошла старушка сыну ужин стряпать, потому что дело к вечеру близилось. А сын на пороге избы стои́т да на дорогу поглядывает. Доро́га эта в столичный город Краков вела, и народу по ней шло видимо-невидимо. Стои́т Бартек, задумался, всё на дорогу глядит и вдруг видит — идут мимо парни с узелками да с котомками. — Куда путь держите? — спрашивает Бартек. — В Краков идём, в Краков! В университет, учиться! Пригляделся к ним Бартек повнимательней — у каждого книги в руках, у одного ремнями перетянутые, у другого двумя дощечками закреплены, у третьего просто так, под мышкой. — А много ли надо трудиться, чтобы науки одолеть? — спрашивает Бартек. — Ох, много! — отвечают. — С утра до поздней ночи! Да и жизнь у бедного студёнта нелёгкая. Задумался Бартек. По правде говоря, трудиться он не любил, всегда норовил от работы увильнуть. А студёнты между тем прошли мимо. Затихли их голоса и весёлые песни, только облачко пыли осталось. «Что поделаешь, — думал Бартек, — от работы мне, видно, так и так не отвертеться. Но всё равно в городе легче путь к золотым монетам найти». — А ну-ка, матушка! — крикнул он старушке. — Приготовьте мне узелок с бельём да пару грошей на дорогу. Пойду и я в Краков ума набираться. Может, научусь порошки и мази готовить. Больных людей исцелю да и сам в накладе не останусь. Любила мать своего Бартека. «Пусть идёт, — думает. — Парень он молодой, смышлёный, ленив, правда, и покрасоваться любит, но зато добрый и обходительный. Кто знает, может, и ему повезёт». Собрала мать Бартеку узелок с бельишком, дала на дорогу ломоть хле́ба, кусок сала, обняла на прощание и заплакала. И отправился Бартек в путь-дорогу. Узелок свой на палке через плечо перекинул, идёт посвистывает, словно дрозд. Людная была доро́га. Шли по ней студёнты, такие же бедняки, как и он. Шли и весело распевали свои песни. А в каретах да верхом ехал народ побогаче, тоже студёнты, только дети богатых вельмож. Были они в модных бархатных плащах, а у многих на позолочённых поясах кинжальчики поблёскивали. — Эй, вы! — кричали им пешеходы вдогонку. — Зачем вам кинжалы — с грамматикой воевать? Смотрел Бартек на этих разодетых господ и думал: «Всё-то у них есть: и кони, и кареты, и монеты золотые. Матери их в богатых дворцах да за́мках выступают как павы, пышными юбками шелестят. А тебя, матушка, работа в три погибели согнула. Ну ничего, будешь и ты у меня жить в достатке!» Так незаметно вместе со всеми дошёл Бартек до городских воро́т. Темень вокруг — хоть глаз выколи. А на городской площади трубач подаёт из окошка Мариацкой башни вечерний сигнал, возвещает, что ещё один час прошёл и время позднее. Но вот последний звук трубы ушёл в небо, ударился о звёзды, разлётелся, превращаясь в брызги, и затих. Но уже́ через мгновение послышались голоса входивших в город студёнтов. Кто спешил на ночёвку к родне, кто — в университет. А Бартек шёл, расспрашивал да прикидывал, где ночлег дешевле, сколько грошей отложить на подати, сколько на ужин. Вдруг из приоткрытых дверей харчевни послышались звуки лютни и весёлые голоса. Доносился оттуда и вкусный запах жаркого. — Эй, братцы, не зайти ли нам выпить по кружке подогретого пива? — сказал кто-то. — Пошли! — обрадовался Бартек. У него давно живот от голода подвело. — Пошли! — отозвались студёнты. Толкнули дверь и гурьбой ввалились в харчевню. Посреди её стоял большой некрашеный стол, а за столом на лавках сидели гости. В глубине харчевни в сложенном из кирпича очаге пылал огонь. Прямо над огнём жарился большой кусок мяса, с которого стекал жир. А у очага на табурете дремал человек в чёрном длиннополом одеянии — то ли лекарь, то ли алхимик какой. Он громко храпел, раскачиваясь, да так, что пряди его длинных, до плеч, волос подрагивали. Студёнты сунули свои торбы и узелки под стол и давай под- зывать к себе хозяина, требуя еды и питья. А вот появился и он. В руках у него был поднос, уставленный мисками и кружками. Бартек ел да пил за двоих, слушал рассказы студёнтов об ученье, о нелегкой их жизни и с любопытством поглядывал на дремавшего возле очага господина. — Кто это тут у очага спит? — спросил он у трактирщика. — Доктор мёдикус, — отвечал хозяин. — Пива выпил чуть не целую бочку, вот и дремлет у печки, словно шмель на цветке. — Доктор? мёдикус? — переспросил Бартек. Теперь он и вовсе не сводил глаз с господина. Доктор был добродушный с виду, румяный да круглый. Вытянув ноги в туфлях с длинными узкими носками, мёдикус спал словно малое дитя. «Хорошо бы, — подумал Бартек, — поступить к этому доктору в услужение, всё легче, чем в Краковском университете учиться». — Спит наш мёдикус и го́ря не знает, — заметил хозяин, — а мне харчевню закрывать пора. Уже́ десять пробило. Того гляди, стражники нагрянут. Начнут алебардами в дверь стучать — спать, мол, пора. — Послушайте, хозяин, — сказал Бартек. — Нужно бы доктора домой проводить. Ноги-то его после пива не держат, а краковские мостовые из булыжника. Я могу его отвести. — Проводи, парень, проводи! — обрадовался хозяин. — Меня выручишь и ему услугу окажешь. — А далеко ли идти-то? — Да нет. Направо за угол свернёшь, а там и докторский дом рядом. По резным дверям его узнаешь. Не дом, а дворец! Ловкач наш доктор, да ещё какой! Дела́ у него хорошо идут. — Вы только разбудите его, хозяин, а уж я отведу. Подошёл хозяин к доктору и тихонько за плечи потряс. — Проснитесь, доктор, домой пора! — В чём дело? Что такое? — рассердился доктор, открывая глаза́. — Пожар? Горим? — Да нет, слава богу, не горит наш Краков, целёхонек. Да только поздно уже́. Встал было доктор на ноги, да пошатнулся. А Бартек тут как тут, схватил его в охапку и поддержал. — Кто этот любезный молодой человек, что меня поддерживает? — спрашивает доктор. — Это я, Бартек! Обопритесь на меня, пан доктор. Я вам помогу. — Спасибо, спасибо! Ты, я вижу, славный малый. — Пустяки, доктор! Вы лучше под ноги глядите, не то о булыжники споткнётесь. Вот так, сюда. Хоп! — Спасибо, спасибо, голубчик! Как мне отблагодарить тебя за услугу? — Возьмите меня к себе в ученики, доктор. А я вам верой и правдой служить буду. Вот так наш Бартек, проводив доктора до дому, у него и остался. Дом у мёдикуса был полная чаша. Бартеку это понравилось, а ещё больше по вкусу ему пришлось, что больные за лечение золотыми монетами платят. Приглядывался он к тому, как доктор больных лечит, какими травами их окуривает, какие ставит компрессы и примочки. Кое-чему у него научился, но больше всего разным мудрёным словам, сам их толком не понимая. В те давние времена, лет эдак пятьсот да ещё сто назад, среди врачей немало шарлатанов и недоучек встречалось. И чего только люди не принимали: порошки из сушёных лягушек глотали, кирпич толчёный жевали, керосин пили — и живы были. Видно, крепкий тогда был народ. Бартек вместе с доктором мёдикусом кирпич толок, больных травяным дымом окуривал. Узнал кое-что и полезное, стал немного в травах разбираться, кое-какие мази составлял. Да ещё по вечерам мёдикуса из харчевни домой приводил. А доктору только того и надо было. Так прошло года два. И вот однажды вызвали доктора к какому-то важному вельможе. Вывел Бартек из конюшни кобылу, оседлал её, доктор надел свой самый лучший наряд, вынес целый мешок порошков, банку с пиявками, бутыль с касторкой и говорит: — Слушай, Бартек. Еду я лечить одного обжору. Холодной гусятины объелся и теперь продохнуть не может. Долгое это будет лечение. А ты оставайся здесь без меня, кто придёт — прими. Бартек с вежливым поклоном спрашивает: — А золотые за лечение чьи будут? Мои или ваши? — Твои! Твои! — сказал доктор. Полы своего одеяния подобрал, на кобылу влез, едет, а бутыль с касторкой и мешок с порошками, в такт раскачиваясь, бьют по бокам кобылы. Едет доктор с важной миной По равнинам, по долинам, По холмам да по пригоркам, У него бутыль с касторкой, Порошки, припарки, зелья Для здоровья, для веселья. Как только доктор отъехал от до́ма, Бартек тотчас же его комнату-приёмную подмёл, чёрное одеяние надел, в окно выглядывает, больных поджидает. Видит — идёт к нему бургомистр. На сквозняке его продуло, и теперь в ухе стреляет. Заглянул Бартек больному в ухо, крякнул и с важным видом говорит: — Ухос стрелянтис продувантис. — Что, что? — спрашивает бургомистр. — Это я по-учёному говорю, — отвечает Бартек. Взял он в руки кузнечный мех, самый маленький, какой в хозяйстве был, приложил бургомистру к у́ху да так дунул, что у того искры из глаз посыпались. Ухо первыми попавшимися травами со всех сторон обложил, голову платком обмотал и говорит: — В полнолуние до́ма сидите, на левом боку спите, примочки на ухо кладите. — А поможет? — спрашивает бургомистр. — Как рукой снимет, — важно отвечает Бартек. — Спасибо, доктор, спасибо. Сколько я за лечение должен? — За лечение — золотой. А за лекарства из моей аптечки — ещё один. Заплатил бургомистр Бартеку два золотых и с кряхтением и стонами поплёлся домой. А вслед за ним тётка местного судьи пожаловала. Грусть и страдания да сердечные недомогания её замучили. — Избегайте людей, которые вам перечат, — говорит ей Бартек, а сам улыбку прячет. Весь город знал, какая это вздорная старуха. Вечно скандалы да ссоры с домочадцами затевала. Тётка от радости даже в ладоши захлопала. Понравился ей этот совет. — А полезно ли мне для здоровья будет из го́рода в деревню уехать? — Уезжайте, почтеннейшая, и чем скорее, тем лучше. На утренней и вечерней зорьке по лесам и лугам гуляйте. Цветочки нюхайте. А я вам травку дам. Флорес-уморес. — Флорес? — Да-да. Флорес-уморес. Достал Бартек из докторской аптечки горсть чемерицы, горсть горчицы да хорошую щепотку перца добавил. «Ну, — думает, — начнёт чихать старуха, вся дурь из головы́ вылетит». Аккуратно запаковал «лекарства» и подаёт. — А что с этим делать? — спрашивает тётка. — Заваривать, пить? — Лучше всего нюхать. Три раза в день. Поблагодарила больная Бартека, он ей вежливо улыбнулся. Напоследок, старуха дала ему золотой. Вслед за ней пришла к нему крестьянка прямо с краковского рынка. У неё Бартек денег не взял, уж больно она на матушку его была похожа. Но она даром лечиться не хотела, дала ему гуся. Так и лечил наш Бартек больных по науке доктора мёдикуса и просто наугад, а главное — всё это вежливым обхождением скрашивал. И дело шло. Золотые монеты Бартек в сундук складывал, каждый день на обед утку или курятину ел. Порозовел, округлился. Недельки через две-три, холодную гусятину из больного выгнав, возвратился домой доктор мёдикус. — Как дела, Бартек? — спрашивает. — Наверное, неплохо! Вон какой ты стал круглый да гладкий. А Бартек вместо ответа на сундук с золотыми монетами показывает. — Ну, коли так, — говорит мёдикус, — значит, пришла пора нам расстаться. Двум докторам здесь делать нечего. — Ваша правда, — согласился Бартек. — Я теперь и сам лечить умею. Подамся-ка я к себе в деревню. Стану лечить и городских, и деревенских, а может, и самого воеводу. У нас там неподалёку и за́мок его с шестью башнями. Будьте здоровы, доктор, а все прочие пусть себе болеют на здоровье. — И тебе, Бартек, того желаю. Будь здоров. Так и ушёл Бартек из го́рода Кракова, золотые монеты в мешочек пересыпал, хле́ба, сала, колбас разных набрал на дорогу. Идёт. Вышел из городских воро́т, назад оглянулся. Солнце поднялось высоко над Краковом, позолотив крыши. А над самой высокой Мариацкой башней словно облачко золотое курилось. И тогда услышал он зов трубы — прозвучала и оборвалась мелодия, вонзившись прямо в сердце. Грустно ему стало. Оглянулся Бартек, бросил прощальный взгляд на город и вздохнул. А там уж зашагал не оглядываясь. Шёл он весь день, видит — впереди болото. Идёт, ступает потихоньку — хоть он и каждую кочку здесь знал, а всё же в темноте идти страшновато. Над болотом мгла поднялась, а пото́м озарил камыши розовый месяц. Бартек пошёл по лунной дорожке. Вдруг видит — неподалёку в зарослях белеет что-то. Вроде бы женщина стои́т: старушка в белом платочке. Стои́т, приговаривает: — Ох, кто бы перенёс меня через топи да болота! Услышал Бартек эти слова, и жалко стало ему женщину. «Дай, — думает, — её перенесу. Отблагодарит ли, нет ли — всё равно». Подошёл ближе, видит — стои́т, прижавшись к вербе, маленькая старушонка. Склонился он над ней, взял на руки. Лёгкая она была и до того худая, что Бартеку чудилось, будто он слышит, как она костями гремит. — Спасибо тебе, паренёк, уважил ты меня. А как звать-то тебя? — Бартоломей. Бартек. — Бартек, значит? Спасибо тебе, ног не замочив, через эдакую мокредь переправлюсь! С этими словами уселась она на Бартека верхом и тоненьким голоском давай петь-подвывать: Меня боится всяк, Богатый и бедняк, Служивый и купец, Всех ждёт один конец... — Такая ты важная госпожа? А я и не знал, — засмеялся Бар- тек. — Госпожа и есть! — буркнула старуха. И знай себе повторяет: — Меня боится всяк... Эхо разносило песенку по болоту, и со всех сторон раздавался старухин голос. Умолк и шелест листьев, и хлюпанье воды́, и шорох качавшегося на ветру камыша. Месяц снова выглянул, но свет его показался Бартеку тусклым. Холодно стало Бартеку, задрожал он как осиновый лист. — Неужто ты не догадываешься, кто я? — спрашивает старуха. — Да нет, — говорит Бартек, хотя вроде бы и мелькнула у него в уме шальная мысль, догадка. — Ну вот что, парень, скрывать мне от тебя нечего. Смерть я! А ты кто будешь? — Доктор. Да только недоучка. Лечу как придётся. — Ну тогда я тебе пригожусь. Слушай меня внимательно! Придёшь к больному — первым делом смотри, где я стою. Если в ногах у больного — берись за лечение. Так и так выздоровеет. А если я у него в головах стою — откажись сразу. Всё равно толку не будет. По рукам? — По рукам. — Если же ты наш уговор нарушишь и больных, которых я забрать хочу, вылечить захочешь — я тебя с собой заберу. Так они и поладили, и вскоре Бартек наш зажил на славу. Народ к нему со всей округи валом валил. Доктор он был знаменитый. Всем докторам доктор. С одного взгляда определял, одолеет ли больной свои недуги или нет. И ещё ни разу не случилось, чтобы он взялся за лечение, да не вылечил. Разбогател Бартек. Жили они с матушкой в большом достатке. Дом построили дубовый. Во дворе сад, огород, хлев, конюшня, амбары. Всего и не перечесть. Вот только мать тревожилась, всё сына спрашивала: — И как это ты, сыночек, людей лечишь, не пойму я? И для сугрева и от жары одни и те же травы завариваешь. Сдаётся мне, что и не учился ты вовсе, а больше на хитрость надеешься. Только одной хитростью не проживёшь. А Бартек в ответ: — Не горюйте, матушка! Быстро я на доктора выучился, быстро и добро нажил. Богат стал и знаменит на всю округу. И верно. Далеко разошлась о нём слава. Поэтому Бартек ничуть не удивился, когда однажды вечером к его дому подъехала золотая карета с гонцом от соседа-воеводы. Заболела у воеводы дочка, и вот прислал он за Бартеком. Просит его единственную дочь от тяжкой болезни вылечить. — Это нашего воеводы-то дочку? — испугалась матушка Бартека. — Да неужто ты к ней поедешь, сыночек? Да ведь ей ни одна пряха, ни одна портниха угодить не могут. Бегут от неё люди. — Какая бы она ни была, а ехать надо. Воеводе не откажешь. Бывайте здоровы, матушка! Попрощался Бартек со старушкой, сел в карету. Застучали копыта, и помчались рысаки от дубового домика к за́мку с шестью башнями, в котором жил воевода. Вечер был, и в кустах сирени да боярышника заливались майские соловьи. Быстро мчались резвые кони, вот уже́ и за́мок воеводы показался. А из за́мка навстречу доктору слуги выбегают, двери отворяют, в барышнину спальню ведут. Видит Бартек, на кровати из резного дерева девушка лежит. Белая как полотно. Еле дышит. Смотрит Бартек на девушку, и не верится ему, что с её губ могли слетать обидные для старой пряхи слова, что худенькие её руки в кулаки сжимались от гнева. Жаль стало Бартеку девушку, подошёл он поближе и вздрогнул: в головах у неё стояла Смерть. А тут подходит к Бартеку сам воевода с супругой, родственники со всех сторон подбегают, о здоровье барышни спрашивают. — Оставьте меня с ней с глазу на глаз. Только тогда возьмусь за лечение, — сказал Бартек. На цыпочках вышли родители девушки из покоев, вышла и родня её, на знаменитого доктора оглядываясь. Стал Бартек Смерть молить: — Ой вы моя ясновельможная пани! Уступите мне разок, хочу я, чтобы эта девушка жила. Смерть только плечами пожала: — Ты, парень, сам не знаешь, что говоришь. Или забыл про наш уговор? — Хоть раз пожалейте. Уступите, Курносенькая. — И не подумаю! Ради какой-то девчонки? С чего вдруг? Или приворожила она тебя? — Сам не знаю. Лежит такая худенькая, такая бледная. Сделайте милость, госпожа, встаньте у неё в ногах. А я её вылечу. — А ты и лечишь-то не лучше, чем слово держишь. — Сжальтесь... — И не подумаю... — Уступите, Курносенькая, дайте пожить нам обоим. Добром прошу Не бывать этому! — Ах так! — крикнул Бартек. — Не хотите по-хорошему, на себя пеняйте. Схватил деревянную кровать, повернул изголовьем к дверям, и Смерть в ногах у девушки оказалась. — Ишь как тебя занесло! — покачала она головой. — Со мной шутки плохи. От меня не уйдёшь. До свидания, герой, скоро встретимся — и на веки вечные. Раскинула руки и вылетела в окно. Только белый платочек на плечах её мелькнул. Смотрит Бартек на девушку. Щёки у неё порозовели. На губах улыбка. Открыла она глаза́ тёмные, зоркие, как у сороки, и закричала сердито и громко: — Эй, Богуся, Кася, Репка! Ужин — в постель. Да молоко чтобы не горячее и не холодное было, а булка — хрустящая! Богуся, Кася, Репка! Где вы там! Живее! Тут она увидела доктора: — А ты кто такой? — Доктор я. — Не нужен мне доктор. Я здорова. Убирайся отсюда, да поскорее! Батюшка тебе заплатит, сколько нужно. — И отвернулась от Бартека. Сжалось у Бартека сердце то ли от боли, то ли от горечи, то ли от восторга. В последний раз взглянул он на девушку и вышел. А навстречу ему прислуга бежит, Бартека чуть с ног не сбила. Бегут служанки со всех ног, а из спальни снова доносится сердитый голос: — Богуся! Кася! Репка! Вслед за девушками и сам воевода несётся, кинулся Бартека обнимать. — Здорова, моя доченька здорова! — кричит. — уже́ и нрав свой показывает, плутовка! Спасибо, доктор. Век твоей услуги не забуду. Большой кошель от пояса отстёгивает, Бартеку суёт. Но только на этот раз не обрадовало Бартека золото. Словно бы в этом кошельке не золотые монеты, а медные пуговицы были. Не взял Бартек у воеводы кошель. — За щедрость спасибо. Но за здоровье дочери вашей по-другому рассчитываться придётся. — Сколько, сколько я тебе должен? — Завтра сочтёмся. А сейчас мне домой пора. — Завтра так завтра. До свидания. — Прощайте, пан воевода. Воевода сложил ладони трубочкой и кричит на весь двор: — Эй, слуги, проводите доктора к карете! Вышел Бартек во двор, а там уже́ и карета стои́т. Двенадцать коней, сивки как на подбор, а карета из чистого золота: «Вот, мол, какой я подарок отвалил. Знай наших!» Но Бартека и карета не обрадовала. Молча плюхнулся он на мягкие подушки и крикнул кучеру — вези, мол, домой. Резво бегут кони по дороге. А вот и болото показалось. Взошёл месяц, и вода серебром отливала. Вдруг из-за верб послышалась песенка, словно бы комар тоненьким голосом запищал: Ой, лес гудит, Старый дуб шумит, Комар с дуба упал, Себе шею сломал. Ой, весть не к добру, Смерть пришла к комару... «И... и... и...» — тоненько запищали комары над лугами, вторя песенке. — Ого, — сказал Бартек, — это Курносая пришла. Со мной встречи ищет. Только он это сказал, кони остановились, стоя́т, ушами стригут, ржут тихонько. — Здесь меня подожди, — сказал Бартек кучеру. Вылез из кареты, идёт, по сторонам озирается. Вокруг топи да болота, и вдруг за кустами вроде бы беленький платочек мелькнул. «Вот она, — подумал Бартек, — ну что же, пойду к ней навстречу». И пошёл через луг. А комары всё кружат над ним и пищат: «И-и-идёшь? И-и-идёшь?» Насилу их Бартек кулаком разогнал. — Иду. Как не пойти! Если я к ней не приду, она сама меня разыщет. Вот и кусты перед ним. А из-за кустов Смерть выглядывает. — Это хорошо, что ты наш уговор помнишь, — говорит. — Ступай за мной. Шли они долго болотами да лугами, наконец подошли к глубокой яме, а над ней неровным светом огонёк светился. — Спускайся за мной, Бартек. Милости прошу. Это моя хата. Спустился Бартек вслед за Смертью в яму. Огляделся по сторонам, видит — тёмные стены паутиной покрыты, на стенах широкие полки укреплены, а на полках рядами светильники стоя́т. В одних огоньки горят ярко, ровным пламенем, в других — стелются, в третьих — угасают совсем. — Что это за огоньки? — спрашивает Бартек. — Это жизни человеческие, — говорит Смерть. — Вот эти ровные, светлые огоньки ещё долго гореть будут. А вон те, видишь, угасают совсем. — А где же огонёк барышниной жизни? — спрашивает Бартек. — Вот он, — сказала Смерть, показав на весело потрескивающий, яркий, словно бы игривый огонёк. — А мой где? — Сила твоего огонька в её перешла, вот гляди! И Смерть показала Бартеку на огонёк, который уже́ совсем догорал. — Эх, не удалось мне тебя перехитрить! — сказал Бартек и упал замертво. — Видный был парень и неглупый, — сказала Смерть. — Да только одной ловкостью и хитростью прожить хотел. Вот и пришёл конец нашей сделке. Тут и нашей истории конец. А случилось это давным-давно, с тех пор прошло лет пятьсот да ещё сто. Теперь доктора на нашего Бартека не похожи, и надо бы эту историю по-иному рассказывать. Но уж пусть она останется такой, какой сказывали её в стародавние времена, выдумками да шутками старых прях да людей бывалых приукрашенная. А если кто хочет услышать живой рассказ, пусть поедет в город Станиславовице, что на реке Рабе. Там легенду эту знают.
Раковицкое кладбище было основано в начале 19 века монахами-кармелитами. На его земле похоронены польские писатели, музыканты, учёные, представители известных семей, участники польских восстаний, жертвы мировых войн.
Наше солнце погасло. И даже почти остыло. Мы еще не умеем, влюбившись, "любить до гроба". Потому эта осень - не время сшивать разрывы. Время рвать до конца. Или ждать окончанья года. Посмотри-ка на нас. Мы лишь то, что с проемов окон Срисовали родные и близкие (или просто Нам знакомые) люди. Мы трещины и пустоты В формах чистой души. Мы не прыгаем выше роста, Не рискуем. И это, наверное, очень мудро. Мы приходит в дома, где всегда тишина и холод, Где сливаются в общую массу день, ночь и утро, Где не важно насколько ты стар и насколько молод... Наше солнце погасло. И мы не нужны друг другу, Не важны и не дороги. Просто случилось лето. Лето-осень-зима и так далее. И по кругу. А, быть может, свободой зовется как раз все это? (с)
Говорила ночь с хорошим другом. Он мне сказал, что объяснять людям не любящим и по сути не любившим, а только влюблявшихся или только позволявшим себя любить, каких отношений от них ждут - дохлый номер. Как объяснять человеку, всю жизнь питавшемуся сухарями, вкус мороженого или индейки на День Благодарения. Для них любовь - это набор книжных аксиом, натащенные цитаты и ощущение "рядом". (Рядом, я сказала!(с)) По сути у них роман с отношениями. Ходит рядом кто-то. Любит. Звонит. Заботится. Осознание собственной роли, собственной важности приятно греет. Но человек свои чувства и чувства другого оценивает по романтической книжной шкале - встретить, ждать, ночей не спать, страдать, думать все время, детей, навечно, страстный секс, все взахлеб. Им и в голову не приходит, что любовь на самом деле... несколько приземленнее. Можно не все 24 часа думать о человеке, но отпроситься с работы, когда он болен. Можно не планировать прожить всю жизнь, а с осторожностью признавать, что могут и не сжиться вместе, но быть готовым приехать в любой момент. Любовь, по-моему, это совсем не истерика от чувства одиночества без человека - это то, что можно ощутить не только на эмоциях, но и в поступках. А влюбляться и ночей не спать, это каждый дурак сможет